Приложение 7.
ПРИЛОЖЕНИЕ
7
ОБРАЗЦЫ ПУБЛИЧНЫХ РЕЧЕЙ
1.
Марк Туллий Цицерон
Три
трактата об ораторском искусстве
Когда я размышляю о
старине, брат мой, Квинт, и воскрешаю ее в памяти, что случается нередко, мне
всегда блаженными кажутся те, кто жил в лучшие времена республики, кто блистал и
почестями и славой подвигов, и кто мог пройти жизненное поприще так, чтобы на
государственной службе не знать опасностей, а на покое сохранять достоинство.
Так было время, когда я думал, что и мне по справедливости и по общему признанию
можно будет предаться отдыху и обратиться к любимым нами обоими славным наукам,
если по преклонности лет и по завершении всего ряда должностей всем моим
бесконечным заботам на форуме и хлопотам о почестях придет конец. Но эту
надежду, на которую обращены были мои помыслы и намерения, обманули как тяжелые
общественные бедствия, так и превратности собственной моей судьбы. В то самое
время, когда, казалось, можно было особенно рассчитывать на покой и
безмятежность, вдруг грянули грозы, взбушевались бури, — и вот, несмотря на все
мое желание и ожидание, я так и не мог насладиться досугом, заняться усидчиво
теми науками, которым мы были преданы с детства, и снова возделывать их нашими
общими усилиями. Юность моя совпала как раз с потрясением прежнего порядка
вещей, консульство поставило меня среди самого разгара решительной борьбы за
существование государства, а все время после консульства до сих пор я
противостою тому погибельному потоку, который мне удалось отвратить от общества,
чтобы обрушить на мою собственную голову.
И все ж, несмотря на
весь гнет обстоятельств и на недостаток времени, я последую своему влечению к
науке, и тот досуг, который мне оставят козни врагов или тяжбы друзей иль дела
государства, отдам преимущественно литературной деятельности. Тебе же, брат мой,
уж, конечно, не будет у меня отказа, обратишься ли ты ко мне с советом или с
просьбой, потому что ничьему авторитету и ничьим желаниям я не покоряюсь
охотнее, чем твоим.
В данном случае я
считаю нужным возвратиться к воспоминанию об одном давнем происшествии: правда,
оно не вполне сохранилось в моей памяти, но думаю, что оно лучше всего ответит
на твой вопрос: ты узнаешь, как смотрели на всю теорию красноречия те, которым
не было равных и в речах, и в славе. Ты не раз говорил мне, что сочинение,
которое когда-то в дни моего отрочества или нежной юности вышло из моих школьных
записок, было незаконченным и незрелым, что оно уже недостойно моих лет и моей
опытности, почерпнутой из стольких важных дел, которые мне приходилось вести, и
что я должен издать об этом предмете что-нибудь более обработанное и
совершенное. Кроме того, при наших рассуждениях ты нередко расходишься со мной
во мнениях: я полагаю, что красноречием можно овладеть лишь сравнявшись в
знаниях с образованнейшими людьми, тогда как ты совершенно отделяешь его от
основательности знаний и видишь в нем только плод известной природной
способности и упражнения.
Я неоднократно
присматривался к людям необыкновенным и одаренным необыкновенными способностями,
и это навело меня на такой вопрос: почему среди всех наук и искусств красноречие
выдвинуло меньше всего замечательных представителей? В самом деле, в какую
сторону ни обратишь свое внимание и мысли, увидишь множество людей, отличившихся
в любой отрасли знаний, и знаний не мелких, а, можно сказать наиважнейших. Если
судить о знаменитых людях с точки зрения пользы или величия их деяний, то кто не
поставит, например, полководца выше оратора? А между тем, всякий согласится, что
в одном нашем государстве мы можем указать превосходнейших военачальников чуть
не бесчисленное множество, а выдающихся ораторов — едва несколько человек. Даже
таких людей, которые своими мудрыми решениями способны вести и направлять
государство, достаточно много выступило в наши дни, еще больше — на памяти наших
отцов, и тем более — на памяти предков, тогда как хороших ораторов очень долго
не было вовсе, а сносных — едва найдется по одному на каждое поколение. При этом
не следует думать, что искусство красноречия уместнее сопоставлять с такими
научными занятиями, которые требуют отвлеченного мышления и широкой
начитанности, нежели с воинскими достоинствами полководца или рассудительностью
хорошего сенатора: достаточно лишь посмотреть на такие науки, чтобы увидеть, как
много ученых стяжало ими себе известность, и чтобы понять, как мало ораторов и в
наши дни, да и во все времена. Например, ты знаешь, что та наука, которую греки
зовут философией, признается лучшими учеными за прародительницу и как бы мать
всех упомянутых наук; и тем не менее, трудно даже пересчитать, сколько людей, с
какими знаниями, с какой разносторонностью и полнотою интересов, подвизались на
поприще этой науки, и не только в какой-нибудь отдельной ее области, но даже,
насколько это возможно, в полном ее составе, как исследуя ее содержание, так и
систематически его излагая. А так называемые математики? Кому не известно, как
труден для понимания их предмет, как отвлеченна, много сложна и тонка их наука?
Однако же и здесь явилось столько знатоков своего дела, что, по-видимому, едва
ли не всякий, хорошенько поработав над предметом, вполне достигал своей цели. А
музыка? А изучение словесности, которым занялись так называемые грамматики? Кто,
предавшись этим предметам со всем усердием, не узнал и не изучил их во всем их
беспредельном объеме и содержании? Пожалуй, если я не ошибаюсь, изо всех тех,
кто посвятил свои силы этим благородным искусствам и наукам, всего меньше вышло
замечательных поэтов. Но если даже на этом поприще, на котором блестящие
дарования являются очень редко, тебе вздумается ради сравнения выбрать лучших
как между нашими соотечественниками, так и между греками, то все-таки хороших
ораторов найдется гораздо меньше, чем хороших поэтов. Это должно казаться тем
более удивительным, что в остальных науках и искусствах познания обыкновенно
черпаются из отвлеченных и трудно доступных источников, в красноречии же общие
основы находятся у всех на виду, доступны всем и не выходят за пределы
повседневных дел и разговоров; потому-то в других науках более ценится то, что
менее доступно пониманию и представлениям непосвященных, в красноречии же,
напротив, нет порока больше, чем уклонение от обыкновенного склада речи и от
общепринятых понятий.
Несправедливо было бы
также сказать, будто прочие науки больше привлекают к себе людей или будто
изучение их сопряжено с большим наслаждением или с обширнейшими надеждами и со
значительнейшим вознаграждением. Я уж не буду говорить о Греции, которая всегда
стремилась быть первой в красноречии, и о пресловутом отечестве всех наук,
Афинах, где ораторское искусство было и открыто и доведено до совершенства; но
ведь и в нашем отечестве уж, конечно, ничего никогда не изучали усерднее, нежели
красноречие. В самом деле, по установлении всемирного нашего владычества, когда
продолжительный мир окончательно обеспечил досуг, едва ли был хоть один
честолюбивый юноша, который бы не стремился постигнуть во что бы то ни стало
искусство оратора. При этом сначала, чуждые всяких теоретических познаний, не
подозревая существования никаких методов в упражнении и никаких правил в науке,
они доходили только до той ступени, которой могли достигнуть одним своим умом и
своими силами. Но впоследствии, послушав греческих ораторов, познакомившись с их
сочинениями, да прибегнув к помощи преподавателей, наши земляки возгорелись
просто невероятным усердием к красноречию. Этому содействовали значительность,
разнообразие и множество всевозможных судебных дел, вследствие чего к познаниям,
какие каждый приобрел своим личным прилежанием, присоединялось частое
упражнение, которое важнее наставлений всяких учителей. А сулил этот род занятий
те же награды, что и теперь, — и популярность, влияние, и уважение. Что же
касается природных дарований, то уж в этом отношении наши земляки, как мы можем
заключить по многим примерам, далеко превзошли всех прочих людей какого угодно
происхождения. Сообразив все эти обстоятельства, разве мы не в праве дивиться,
что во всей истории поколений, эпох, государств мы находим такое незначительное
число ораторов? Но это объясняется тем, что красноречие есть нечто такое, что
дается труднее, чем это кажется, и рождается из очень многих знаний и
стараний.
И
точно, при взгляде на великое множество учащихся, необыкновенное обилие
учителей, высокую даровитость народа, бесконечное разнообразие тяжб, почетные и
щедрые награды, ожидающие красноречие, какую можно предположить другую причину
этого явления, кроме как неимоверную обширность и трудность самого предмета? В
самом деле, ведь здесь необходимо усвоить себе самые разнообразные познания, без
которых беглость в словах бессмысленна и смешна; необходимо придать красоту
самой речи, и не только отбором, но и расположением слов; и все движения души,
которыми природа наделила род человеческий, необходимо изучить до тонкости,
потому что вся мощь и искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы
или успокаивать, или возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны
присоединяться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека,
быстрота и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким
изяществом и благовоспитанностью. Кроме того, необходимо знать всю историю
древности, чтобы черпать из нее примеры; нельзя также упускать знакомства с
законами и с гражданским правом. Нужно ли мне еще распространяться о самом
исполнении, которое требует следить и за телодвижениями, и за жестикуляцией, и
за выражением лица, и за звуками и оттенками голоса? Как это трудно само по
себе, показывает даже легкомысленное искусство комедиантов в театре: хоть они и
силятся владеть и лицом, и голосом, и движениями, но кто не знает, как мало меж
ними и было и есть таких, на которых можно смотреть с удовольствием? Наконец,
что сказать мне о сокровищнице всех познаний — памяти? Ведь само собою
разумеется, что если наши мысли и слова, найденные и обдуманные, не будут
поручены ей на хранение, то все достоинства оратора, как бы ни были они
блестящи, пропадут даром. Поэтому перестанем недоумевать, отчего так мало людей
красноречивых: мы видим, что красноречие состоит из совокупности таких
предметов, из которых даже каждый в отдельности бесконечно труден для
разработки. Постараемся лучше добиться, чтобы наши дети и все, чьи слава и
достоинство нам дороги, полностью представили себе эту трудность задачи и поняли
бы, что привести их к желанной цели никак не могут те правила, учителя и
упражнения, к которым прибегают нынче все, а нужны какие-то совсем
другие. По
крайней мере мое мнение таково, что невозможно быть во всех отношениях
достохвальным оратором, не изучив всех важнейших предметов и наук. Речь должна
расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета; если же
за ней не стоит содержание, усвоенное и познанное оратором, то словесное ее
выражение представляется пустой и даже ребяческой болтовней. Но в своих
требованиях от ораторов, особенно от наших при их недосуге за множеством
общественных обязанностей, я отнюдь не иду так далеко, чтобы требовать от них
всеохватных познаний, — хотя уже в самом понятии «оратор» и в притязании на
красноречие как будто лежит торжественное обязательство говорить на всякую
предложенную тему красиво и изобильно. Нет, конечно, большинству такая задача
покажется просто непомерной; ведь даже греки, богатые не только дарованиями и
ученостью, но и досугом и рвением к науке, тем не менее разбили всю ее область
на известные участки и не пытались в одиночку охватить ее целиком: так, они
выделили из остальных видов словесного искусства ту отрасль красноречия, которая
занимается всенародными прениями в судах или собраниях, и одну лишь ее
предоставили оратору. Потому в этих книгах я ограничусь лишь тем, что по
основательном исследовании и зрелом обсуждении предмета отнесено к этой области
почти единодушным приговором знаменитостей. Но это будет не перечень правил,
начиная с азов наших собственных давних детских познаний; нет, это будут
предметы, которые, как я слышал, обсуждались некогда в разговоре наших земляков,
мужей в высшей степени красноречивых и превознесенных всякими почестями. Я не
отрицаю важности наставлений, завещанных знатоками и наставниками греческого
красноречия, но так как они общедоступны и открыты для всех, и мое изложение не
прибавит им ни ясности мысли, ни изящества формы, то надеюсь, ты позволишь мне,
любезный брат, мнению тех мужей, которые у нас почитались первыми в витийстве,
отдать преимущество перед суждениями греков.
2. Иосиф
Бродский
Речь в
Шведской Королевской Академии
при получении
Нобелевской премии
Уважаемые члены Шведской академии, Ваши
Величества, леди и джентльмены, я родился и вырос на другом берегу Балтики,
практически на ее противоположной серой шелестящей странице. Иногда в ясные дни,
особенно осенью, стоя на пляже где-нибудь в Келломяки и вытянув палец на
северо-запад над листом воды, мой приятель говорил: "Видишь голубую полоску
земли? Это Швеция".
Конечно, он шутил: поскольку угол был не
тот, поскольку по законам оптики человеческий глаз может охватить в открытом
пространстве только двадцать миль. Пространство, однако, открытым не
было.
Тем не
менее, мне приятно думать, леди и джентльмены, что мы дышали одним воздухом, ели
одну и ту же рыбу, мокли под одним – временами радиоактивным – дождем, плавали в
одном море, и нам прискучивала одна хвоя. В зависимости от ветра облака',
которые я видел в окне, уже видели вы, и наоборот. Мне приятно думать, что у нас
было что-то общее до того, как мы сошлись в этом зале.
А что
касается этого зала, я думаю, всего несколько часов назад он пустовал и вновь
опустеет несколько часов спустя. Наше присутствие в нем, мое в особенности,
совершенно случайно с точки зрения стен. Вообще, с точки зрения пространства,
любое присутствие в нем случайно, если оно не обладает неизменной – и, как
правило, неодушевленной – особенностью пейзажа: скажем, морены, вершины холма,
излучины реки. И именно появление чего-то или кого-то непредсказуемого внутри
пространства, вполне привыкшего к своему содержимому, создает ощущение
события.
Поэтому, выражая вам благодарность за
решение присудить мне Нобелевскую премию по литературе, я, в сущности, благодарю
вас за признание в моей работе черт неизменности, подобных ледниковым обломкам,
скажем, в обширном пейзаже литературы.
Я
полностью сознаю, что это сравнение может показаться рискованным из-за таящихся
в нем холодности, бесполезности, длительной или быстрой эрозии. Но если эти
обломки содержат хоть одну жилу одушевленной руды – на что я нескромно надеюсь,
– то, возможно, сравнение это достаточно осторожное. И коль скоро речь зашла об
осторожности, я хотел бы добавить, что в обозримом прошлом поэтическая аудитория
редко насчитывала больше одного процента населения. Вот почему поэты античности
или Возрождения тяготели ко дворам, центрам власти; вот по чему в наши дни поэты
оседают в университетах, центрах знания. Ваша академия представляется помесью
обоих: и если в будущем – где нас не будет – это процентное соотношение
сохранится, в немалой степени это произойдет благодаря вашим усилиям. В случае,
если такое видение будущего кажется вам мрачным, я надеюсь, что мысль о
демографическом взрыве вас несколько приободрит. И четверть от этого процента
означала бы армию читателей, даже сегодня.
Так
что моя благодарность вам, леди и джентльмены, не вполне эгоистична. Я
благодарен вам за тех, кого ваши решения побуждают и будут побуждать читать
стихи, сегодня и завтра. Я не так уверен, что человек восторжествует, как
однажды сказал мой великий американский соотечественник, стоя, как я полагаю, в
этом самом зале; но я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи,
труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает. Конечно, это чертовски
окольный путь из Санкт-Петербурга в Стокгольм, но для человека моей профессии
представление, что прямая линия – кратчайшее расстояние между двумя точками,
давно утратило свою привлекательность. Поэтому мне приятно узнать, что в
географии тоже есть своя высшая справедливость. Спасибо.
3. Владимир
Синюков
Достоевский и отечественная правовая
ментальность
Философия Достоевского дает несколько
основополагающих элементов для отечественной теории правовой ментальности.
Во-первых, она служит основой критики
современной нам отечественной правовой культуры. Как ни странно, до сих пор мы
не можем провести достаточно глубокий критический анализ нашей правовой системы.
Наша критика, как в былые времена, в значительной степени носит догматический и
этапно-политический характер. Мы критиковали в последнее время советское право
за лишний коллективизм, непризнание частной собственности и гипертрофию
социальных гарантий. Мы критикуем сейчас российскую правовую ментальность за
слабость механизмов реализации права, правовой нигилизм, несовершенство законов.
Такой тип критики сугубо описательный, поверхностный, показывающий
исключительную тождественность того, что было, и того, что есть, неумение
вскрыть подлинную проблематику формирования правового
общества.
Внешне наше
право (законодательство) выглядит неплохо: не случайно нас приняли в Совет
Европы. Законодательство гуманно, в нем просматривается идея прав личности, ее
юридические гарантии и многие иные хорошие вещи. В инструментальном плане
очевиден прогресс, ибо сейчас наше государство – сложная конструкция, его можно
изучать, в нем надо по-настоящему разбираться, предлагать и советовать, как
сделать лучше ту или иную норму, закон, отрасль.
Между тем этот
процесс обманчив. В обозримой ретроспективе нашего общества наблюдается
устойчивая тенденция к бюрократии правовой культуры, стагнации правовой теории,
нарастание рутинности юридической практики. Постепенно мы идем к американской
правовой эмпиричности и утилитарности в строительстве правовых инструментов
общества: там право адвокатов практически полностью вытеснило право как элемент
человеческих отношений. Такое правосознание в России не может быть воспринято не
только населением, но и самими юристами. При громадном росте числа юристов с
дипломом рост правосознания в стране – номинальный, негативно-конфликтный.
Увеличение исков не переходит в качество правовой культуры населения, ибо
последнее возможно только при обретении правосознанием статуса национальной
правовой ментальности.
Нарастает
глубокий раскол позитивного права и жизни. Наше право более вырождается в
наукообразное законодательство – замкнутое и непонятное обществу. При всей
усложненности оно поверхностно, неглубоко и мало кого по-настоящему трогает в
России. В конце века мы не имеем ни одного оригинального правового памятника –
не считать же ныне действующую Конституцию или новый ГК – и, главное, ни одной
живой правовой мысли для XXI
века.
Между тем еще в
прошлом веке Достоевский своим творчеством показал и выявил человеческую, во
многом сверхрациональную природу права. Он создал художественную модель
психологического правопорядка, который при всей рациональности и технизации
современной жизни приобретает характер стратегического выхода из небрежного
тупика современной правовой цивилизации.
Важным
элементом теории правовой ментальности, связанным с творчеством великого
писателя, является идея права как формы национальной правовой духовности. Идея
права как формы давно известна. Право, правовые отношения – это юридическая
форма. Форма чего? Фактических общественных отношений. Так мы привыкли считать.
Такой позитивистский взгляд не ведет к пониманию смысла права, отождествляет его
с поверхностными и политическими изменчивыми общественными отношениями. К
сожалению, правом у нас часто называют искусственную
организационно-принудительную форму той или иной деятельности. В лучшем случае
право у нас выступает формой собственного, формально-конструктивного содержания
– юридические фикции, презумпции, составы и т.д.
Внешний вывод,
который необходимо сделать в конце ХХ века, таков: право сейчас не есть форма
общественного правопорядка; мы в целом грамотно пишем законы и
законодательствуем вполне по-европейски, но думаем и поступаем как-то иначе.
Правовыми критериями у нас не размышляют, в лучшем случае – исполняют,
соблюдают, применяют законы, в худшем – прикрывают ими властно-политическую
деятельность. Наше право – форма непонятного нам общественного сознания.
Причина этой
ситуации в том, что носителями правового сознания у нас являются европейски
воспитанные профессора права, однако право слишком серьезно, чтобы доверять его
современным юристам. Юрист по природе своей профессии глубоко неадекватен. У
Достоевского такими носителями являются наказанные преступники, убийцы,
оскорбленные, униженные люди. Писатель как бы показывает нам, где залегают
глубинные пласты собственно правового содержания – в общественном и
индивидуальном правовом сознании. Достоевского не интересуют социальные
отношения: он занят гораздо более психическим строем лиц, участников этих
отношений. Достоевский предвидел колоссальное значение общественной психологии,
которая не является ни отражением, ни результатом социальной структуры или
каких-то «материальных» отношений. Вот где подлинно неисследованная область
правовой культуры – в архетипах правового сознания, т.е. прообразах, врожденных
интуициях, часто бессознательной активности людей. Сам по себе архитип правового
сознания вне конкретных форм (мифов, сказок, художественных произведений и т.д.)
недоступен непосредственному наблюдению. Между тем в правовой науке мы привыкли
заниматься непосредственными «замерами» правовых явлений: преступности,
деликатности, «знания права» населением и т.д. Однако архетип раскрывается лишь
косвенно – через проекцию на внешние объекты, создавая символы права – в мифах,
произведениях искусства. Русская правовая культура во многом символична, она
нуждается в дешифровке, понимании. Ее символы – это образы, являющиеся
представителями иного, гораздо более глубокого, нежели формальная юриспруденция,
содержания. Художественные образы Достоевского – символы отечественной правовой
ментальности. Чем более символ многозначен, тем более он информативен,
содержателен. …
4. Резюме Председателя Суда А. Ф. Кони. по делу
В.
Засулич
Господа
присяжные заседатели! Судебные прения окончены, и вам предстоит произнести ваш
приговор. Вам была представлена возможность всесторонне рассмотреть настоящее
дело, перед вами были открыты беспрепятственно все обстоятельства, которые, по
мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния подсудимой – и суд имеет
основание ожидать от вас приговора обдуманного и основанного на серьезной оценке
имеющегося у вас материала. Но прежде чем вы приступите к означенному обсуждению
дела, я обязан дать вам некоторые указания о том, как и в каком порядке надо
приступить к оценке данных дела.
Когда вам
предлагается вопрос о виновности подсудимого в каком-либо преступлении, у вас
естественно и прежде всего возникает два вопроса: о том, кем совершено деяние и
что именно совершено. Вы должны спросить себя, находится ли перед вами лицо,
ответственное за свои проступки, то есть не такое, в котором старость ослабила,
молодость не вполне развила, болезнь погасила умственные силы. Вы должны
убедиться, что перед, вами находится человек, сознающий свои поступки и,
следовательно, могущий подлежать за них ответственности.
В настоящем
деле нет указаний на душевную болезнь, нет и вопроса о возрасте, и если защитник
говорил пред вами о состоянии "постоянного аффекта", то есть гнетущего и
страстного порыва, то и он не указывал на то, чтобы этим состоянием у подсудимой
затемнялось сознание. Что же касается до нервности подсудимой, следы которой не
могли ускользнуть от вас, то нервность лишь вызывает большую
впечатлительность.
Поэтому
я думаю, что первый вопрос не представит для вас особых трудностей. Но второй
вопрос труднее. Вы должны знать, на основании твердых данных, что именно
совершено. Мало знать, что то или другое преступное деяние совершено. –
необходимо знать, для чего оно совершено, то есть знать цель и уяснить себе
намерение подсудимого. А затем возникает более общий вопрос: из каких побуждений
сделано то, что привело подсудимого пред вас.
Есть
дела, где эти вопросы разрешаются сравнительно легко, где в самом преступлении
содержится уже и его объяснение, содержится указание на его цель. В таких делах,
по большей части, для всякого ясно, к чему стремится обвиняемый. Так, кража в
огромном большинстве случаев совершается для завладения чужим имуществом тайно,
грабеж – для похищения его явно, изнасилование для удовлетворения животной
страсти и т. д. Но есть дела более сложные. В них неизбежно надо исследовать
внутреннюю сторону деяния. Один факт еще ничего не говорит или, во всяком
случае, говорит очень мало. Таково убийство. Убийство есть лишение жизни. Она
является преступным, когда совершается не для самообороны. Но оно может быть
совершаемо различно. Я могу совершить убийство необдуманно, играя заряженным
оружием; я могу убить в драке, нанося удары направо и налево; могу прийти в
негодование и в порыве гнева убить оскорбителя; могу, не ослепляемый
раздражением, сознательно лишить жизни другого и могу, наконец, воспитать в себе
прочную ненависть и под влиянием ее в течение многих иногда дней, подготовить
себя к тому, чтобы решительным, но задолго предвиденным ударом лишить кого-либо
жизни. Все это будут ступени одной и той же лестницы, все они называются
убийством – но какая между ними разница! И для того, чтобы ошибочно не стать
ступенью ниже, или, в особенности, ступенью выше, чем следует по справедливости.
– необходимо рассматривать внутреннюю сторону преступления. Это рассмотрение
укажет, какое это убийство, если только это убийство.
Но в
настоящем деле обвинением поднят вопрос о покушении. Вам из явлений обыденной
жизни известно, что такое покушение. Оно может быть различно. Бывают случаи,
когда человек сам останавливается, приступив к совершению преступления. Стыд,
страх, внутренний голос, слабость воли – могут остановить его в самом начале. Но
когда и выстрелил человек, когда замахнулся оружием, могут быть разные исходы:
удар пришелся мимо, последовал промах, или удар пришелся в защищенное, случайно
или неслучайно, место и, встретив препятствие, не причинил вреда, или же,
наконец, удар дошел по назначению, но особенности организма того, кому он был
назначен, уничтожили, ослабили смертоносную силу. Удар может быть нанесен так,
что есть полная вероятность, что он разрушит такие части тела, с невредимостью
которых связана самая жизнь, а между тем случайное отклонение лезвия ножа или
пути, избранного пулею, оставит важные внутренние органы без существенных
повреждений или причинит такие, для борьбы против которых окажется достаточно
жизненной силы у поврежденного организма. В этих последних случаях закон
считает, что обвиняемый исполнил все, что от него зависело. Смерть не произошла
не по его воле, и не от него уже зависело устранить ее, отдалить ее приход. С
таким именно случаем, по мнению представителя обвинительной власти, имеете вы
теперь дело. Вы вдумаетесь в обстоятельства дела и в то, что было объясняемо вам
здесь, и решите – есть ли прочные данные для этого вывода. … Факт выстрела,
причинившего рану, несомненен. Но какая это рана, какой ее исход, каково ее
значение? Здесь были выслушаны эксперты. Эксперты – те же свидетели. Они также
говорят о том, что видели или слышали. Но они отличаются одним свойством от
свидетелей обыкновенных. Обыкновенный свидетель – человек простой, относящийся
непосредственно к виденному и слышанному. Его личные впечатления и выводы иногда
затемняют то красноречие фактов, которое содержится в его показании. Но эксперт
– свидетель по преимуществу, вооруженный научным знанием и специальным опытом.
Поэтому он не только может, но должен говорить о значении того, что он видит и
слышит; его выводы освещают дело, устраняют многие сомнения и неясность
обыденных представлений заменяют определенным взглядом, основанным на строгих
данных науки. И к свидетелям, и к экспертам можно относиться с большим или
меньшим доверием. Я напомню вам, что доверие к свидетелю на суде должно
основываться на нравственном, а если свидетель – эксперт, то и на научном его
авторитете. …
Внутренняя
сторона деяния Засулич будет затем подлежать особому вашему обсуждению. Здесь
надо приложить всю силу разумения, чтобы правильнее оценить цель и намерение,
вложенные в действия подсудимой. Я укажу лишь на то, что более выдающимися
основаниями для осуждения представляются здесь: во-первых, собственное
объяснение подсудимой и, во-вторых, обстоятельства дела, независимые от этого
объяснения, но которыми во многих отношениях может быть проверена его
правильность или неправильность. …
Вы слышали
прения сторон. Обвинитель находит, что подсудимая совершила мщение, имевшее
целью убить генерал-адъютанта Тренева. Обвинитель указывал вам на то
нравственное осуждение, которому должны подвергаться избранные подсудимого
средства, даже и в тех случаях, когда ими стремятся достигнуть нравственных
целей. Вам было указано на возможность такого порядка вещей, при котором каждый,
считающий свои или чужие права нарушенными, постановлял бы свой личный,
произвольный приговор и сам приводил бы его в исполнение. Рассматривая с этой
точки зрения объяснения подсудимой и проверяя их обстановкою преступления,
прокурор находил, что подсудимая хотела лишить жизни
потерпевшего.
Вы слышали,
затем, доводы защиты. Они были направлены преимущественно на позднейшее
объяснение подсудимой, в силу которого рана или смерть генерал-адъютанта Трепова
была безразлична для Засулич. – важен был выстрел, обращавший на причины, по
которым он был произведен, общее внимание. Таким образом, по предположению
защиты, подсудимая считала себя поднимающею вопрос о восстановлении чести
Боголюбова и разъяснении действительного характера происшествия 13 июля, и не
только перед судом России, но и перед лицом Европы. То, что последовало после
выстрела, не входило в расчеты подсудимой.
Вы посмотрите
спокойным взглядом на те и другие доводы, господа присяжные заседатели. Вы
остановитесь на их беспристрастном разборе и, производя его, вероятно,
встретитесь с вопросами.
Господа
присяжные! Мне нечего говорить вам о порядке ваших совещаний: он вам известен.
Нечего говорить о важности ваших обязанностей как представителей общественной
совести, призванных творить суд. Открывая заседание, я уже говорил вам об этом,
и то внимание, с которым вы относились к делу, служит залогом вашего серьезного
отношения к вашей задаче. Указания, которые я вам делал теперь, есть не что
иное, как советы, могущие облегчить вам разбор данных дела и приведение их в
систему. Они для вас нисколько не обязательны. Вы можете их забыть, вы можете их
принято во внимание.
Вы произнесете
решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы
произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что
вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей
совести.
Если вы
признаете подсудимую виновною по первому или по всем трем вопросам, то вы можете
признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела. Эти
обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. К ним относится все то, что
обрисовывает перед вами личность виновного. Эти обстоятельства всегда имеют
значение, так как вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее
которого всегда прямо или косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая
основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич.
Быть может, ее скорбная, скитальческая молодость объяснит нам ту накопившуюся в
ней горечь, которая сделала ее менее спокойною, более впечатлительною и более
болезненною по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для
снисхождения.
Получите
вопросный лист. Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре вашем
скажется тот "дух правды", которым должны быть проникнуты все действия людей,
исполняющих священные обязанности судьи.
5. Речь поверенного
гражданского истца Ф.Н. Плевако по делу Бефани
Господа
присяжные! Если бы я был охотником поговорить независимо от уместности и
надобности слова, сегодня мне было бы просторно и привольно: убийство женщины,
убийство признанное, ненормальность душевных сил подсудимого не доказана, –
какая благодарная тема для обвинения, для возбуждения благородного негодования в
ваших сердцах! Но я этим не воспользуюсь – из уважения и веры в вас, как людей и
судей.
Нет никакого
сомнения, что вы не признаете убийства делом безразличным; нет сомнения, что
настоящее убийство не вызовет в вас тех редких, впрочем, чувств сострадания,
которые внушают к себе дошедшие до кровавой драмы, влекомые к ней не страстями и
похотью плоти, но несчастным стечением обстоятельств, когда оскорбленный в самых
святых своих верованиях человек видит совершающуюся неправду, зовет на помощь и
никто ему не откликается… И вот, под давлением благородного негодования, он сам
становится судьей и исполнителем своего приговора.
Настоящее дело
не из таких: супруг здесь защищал семейный очаг от непрошеного гостя, не отец
или мать мстили надругавшемуся над честью их детища, – здесь низкая, чувственная
страсть уничтожила чужую жизнь, раз последняя, отрезвев от временного опьянения
увлечением, захотела вернуться к долгу матери и честной женщины. Здесь слепое
самолюбие, не зная иного закона, кроме своих желаний, разрушило чужое
существование, осмелившееся заявить свое право на свою
личность…
Нет, другая
сторона дела влечет меня сказать вам два слова: я хочу напомнить вам, что,
говоря об убийце и убитой, вам сказали не все, позабыли о многом. Когда девятого
марта в коридоре театра Орлов всадил две пули в несчастную Бефани, он сделал
более зла, чем кажется… Удар выстрелов отразился в другом углу Москвы и в одну
минуту превратил в круглых сирот двух малюток, которые только что испытывали
счастье возвращенной любви со стороны временно увлеченной матери, теперь
стряхнувшей с себя путы нечистой страсти…
И вот за
этих-то сирот я и говорю теперь. Но не денег, не цены крови ищу я с подсудимого.
Их нет у него. Сиротская доля, с холодным благодеянием чужих, с ласками, которые
будут поставлены в счет, с вечной тоской по утраченном счастии – удел моих
малюток. А за что? Что сделала ему бедная женщина?
Слава богу, мы
не слыхали более попыток со стороны подсудимого смешать с грязью ее имя, чего мы
так боялись, судя по программе, которую предполагал провести подсудимый на
предварительном следствии; но кое-какие попытки были: оглашены здесь гласно и
вне публики интимные записки, свидетельствующие о понижении души, о потере
целомудрия не только в делах, но и в словах и думах покойной, когда она
увлеклась Орловым. Но ведь это – обвинение и укор только ему. Ведь это – он,
встретив эту женщину, низвел ее в пропасть падения, развратил ее не только в
теле, но и в духе.
К чести ее, она
не потерялась окончательно. Измученная, искалеченная внешне, разбитая внутренне,
она очнулась, ужаснулась и бежала от него к своей прежней, скромной жизни, в
родной угол, к долгу матери.
А за то, что
она решилась на этот путь добра и блага, он произнес ей приговор смерти и
безжалостно привел его в исполнение…
Пройдут года.
Сироты подрастут, воспитанные в нужде и горе, в одиночестве и нищете. Не раз, не
два их мысли будут возвращаться к памяти о матери и об отце, так безвременно
погибших. Память и люди скажут им, что мать их погибла под ударом убийцы, злые
языки, пожалуй, начнут повторять те сплетни, которые посеяны намеками
Орлова.
Дайте же вашим
приговором, карающим убийцу, основание для сирот защищать память матери, дайте
им возможность сказать, что судьи, взявшие в свои руки дело их матери, осудив
убийцу, защитили и очистили ее имя от всех тех подозрений, достоверность которых
заставляла нередко судью смягчать суровые веления закона приложением закона
любвеобильной благодати, дайте им возможность, указав на наш приговор, сказать:
«Он виновен, следовательно, наша мать была невиновна в своей горькой
доле!».
6. Речь адвоката Г.М. Резника по делу
журнала «Наш современник»
Уважаемые судьи! Для
вынесения решения вам необходимо ответить на три вопроса: Распространены ли
сведения? Носят ли они порочащий характер? Соответствуют ли они
действительности? Всестороннее и объективное судебное исследование полностью
прояснило ситуацию. Ответы очевидны. В номере одиннадцатом журнала «Наш
современник» за
Процитированный
текст носит вполне определенный характер. Он омерзителен. Первое право человека,
закрепленное во всех международно-правовых актах, — это право на жизнь. Первая
нравственная заповедь, объединяющая все мировые религии — «Не убий». В пяти
фразах, составляющих цитату, восхваляется убийство, прославляется геноцид. Автор
«Возвращения» предстает в общественном мнении, в глазах каждого, прочитавшего
статью Казинцева, как изувер, внушающий отвращение и ужас, не заслуживающий
ничего, кроме осуждения и презрения. Как не разделить читателю потрясенность
критика и не присоединиться к его оценке прочитанного: «Поначалу отказываешься
верить, что этот текст был напечатан, да и в то, что он принадлежит психически
здоровому человеку, тоже не верится».
Теперь
всем присутствующим ясно: верить нельзя. Ни в одном из изданий книги
«Возвращение» и ее первой части «Из глубин» — а их за двадцать лет было восемь:
на русском, английском, испанском языках, на иврите – этой гадости нет. Если бы я не участвовал в судебном
процессе, то отказался бы поверить уже другому — оценке цитаты представителем
редакции проф. Кузнецовым, не усмотревшим в ней ничего порочащего. Остается
надеяться, что не все сотрудники «Нашего современника» так относятся к
воспеванию геноцида. Во всяком случае можно констатировать, что оценки
несуществующей цитаты Казинцевым (в статье) и представителем редакции (в суде),
диаметрально противоположны. Диффамация
бесспорна. Должны последовать предусмотренные законом санкции. В соответствии со
ст.7 Гражданского кодекса России — это обязанность опубликовать опровержение и
компенсировать опороченному человеку моральный вред.
Ответчики против применения санкций
возражают, мотивируя свою позицию тем, что Казинцев саму книгу Брановера не
читал, заимствовал цитату из газеты «Русская жизнь», издающейся в Сан-Франциско,
а сам факт дословной перепечатки будто бы освобождает редакцию и автора и от
опровержения распространенной лжи, и от возмещения морального вреда. Правовое
обоснование этой позиции менялось. На протяжении всего процесса представитель
редакции ссылался на ст.57 Закона Российской Федерации «О средствах массовой
информации» и только в самом конце, уже перед судебными прениями, неожиданно
стал оперировать ст.38 Закона СССР «О печати». Но ни союзное, ни российское
законодательство позиции ответчиков не опора.
Не
существует обстоятельств, которые бы освобождали редакцию средства массовой
информации от обязанности опубликовать опровержение недостоверной информации. На
этот счет ст.7 Гражданского кодекса, ст.43 Закона Российской Федерации «О
средствах массовой информации», руководящие разъяснения Пленума Верховного Суда
СССР содержат абсолютно четкие, не знающие никаких исключений указания.
Гражданско-правовые санкции делятся на две группы: меры защиты и меры
ответственности. Обязанность опубликовать опровержение — это, безусловно,
санкция. Но санкция — защита, а не санкция — ответственность. Редакция «Нашего
современника» не доказала, да и не пыталась доказать, что цитата верна.
Инициативой суда и усилиями нашей стороны неопровержимо установлено:
отвратительное высказывание моему доверителю приписано, в книгах «Возвращение» и
«Из глубин» такой текст отсутствует. Обязанность опровергнуть разнесенную по
свету ложь бесспорна.
Компенсация морального вреда — это
уже мера ответственности. В российском Законе «О средствах массовой информации»,
как и в ранее действовавшем союзном Законе «О печати», содержится перечень
обстоятельств, освобождающих редакцию и журналиста от ответственности за
распространение порочащих измышлений. Перечень исчерпывающий, расширению не
подлежащий. Наш случай ни по российскому, ни по союзному Закону в него не
входит. Союзный перечень более узкий. Он состоит из четырех пунктов, и в нем
вообще ничего не сказано о дословной перепечатке какого-либо текста из другого
средства массовой информации. Попытка представителя редакции приравнять
заимствование Казинцевым цитаты из газеты «Русская жизнь», выходящей в
Сан-Франциско тиражом в несколько сот экземпляров (должен заметить, Брановер и я
узнали о существовании этой газеты только благодаря позиции ответчика в судебном
заседании), к предусмотренному п.2 ст.38 союзного Закона «О печати» — получение
сведений от информационных агентств или пресс-служб — совершенно несостоятельна.
Ст.57 Российского Закона в отличие от ст.38 Закона союзного включает
самостоятельный пункт о полной или частичной перепечатке публикаций из других
средств массовой информации. Однако в своих письменных возражениях на иск и
неоднократных объяснениях представитель редакции, ссылаясь на эту норму, упорно
отказывался изложить ее полностью, зачитать до конца. Причина проста: пункт
шестой статьи пятьдесят седьмой ни редакцию «Нашего современника», ни Александра
Казинцева от ответственности за распространение ложных сведений не освобождает.
Издаваемая за рубежом газета отвечать по российским законам и фигурировать в
качестве ответчика взамен «Нашего современника» или наряду с ним на данном
процессе не может. Да и ссылки на газету «Русская жизнь» в статье «Я борюсь с
пустотой...» нет.
Редакция журнала «Наш современник»
и Александр Казинцев грубо нарушили свою обязанность — распространять
достоверную, предварительно проверенную информацию — и по закону должны нести
ответственность за причинение морального вреда. Размер компенсации этого вреда
определите Вы, уважаемые судьи. Оценка двух обстоятельств обусловит Ваше
решение: степень вины распространителей ложных сведений и существенность
морального вреда, нанесенного Герману Брановеру.
Значение вопроса о вине ответчиков,
и в первую очередь автора статьи — Александра Казинцева, конечно, значительно
шире, чем вопрос о размере денежной компенсации. Вопрос этот определяет
нравственную сторону настоящего дела. В зависимость от ответа на него я поставил
свое участие в судебном процессе.
Так что же имело место?
Небрежность? Пусть грубая, непростительная для столь опытного профессионала,
каким является Казинцев, но все же только небрежность? Неосторожная вина? Или
злой умысел?
Прочитав статью «Я борюсь с
пустотой», я пришел к твердому выводу: несуществующая цитата распространена
злонамеренно. Ведал Александр Иванович, что творил, сознавал, практически был
уверен, что распространяет ложь, что не писал Герман Брановер этой мерзости.
Убеждение мое еще более окрепло в ходе судебного разбирательства, и я постараюсь
его обосновать. …
Из самой статьи «Я борюсь с
пустотой» видно, что Казинцев знал о личности Брановера — крупный ученый,
известный общественный деятель, человек большого интеллекта и высокой культуры.
Топорный стиль цитаты находится в вопиющем противоречии с этими качествами. Не
мог профессор, читающий лекции в ведущих университетах мира, написать такой
текст! ... Есть одна особенность в настоящем процессе: юристы защищают своих
доверителей совершенно бескорыстно, руководствуясь своими идейными и
нравственными представлениями. Прежде чем вступить в дело, я вновь и вновь
спрашивал себя: стоит ли возбуждать судебное разбирательство, нужен ли вообще
этот процесс. В самом деле, льется кровь, гибнут люди, брат идет на брата, сосед
на соседа, в стране множится число несчастных, обездоленных, а тут спор из-за
цитаты...
Нет, суд необходим! Из-за таких
провокационных текстов, из-за такой широко разносимой лжи и льется кровь. Какие
чувства должен испытать русский человек, прочтя, с позволения сказать, цитату?
Какой болью отзовется она в душе православного христианина? А ведь после статьи
Казинцева, цитата, как по команде, пошла гулять по страницам прессы наших
патриотов: «Истоки», «Земщина», Екатеринбургский «Звон России», Вологодское
«Эхо». «Пульс Тушина», конечно, тоже здесь.
Что же удивляться картине, которую
мы наблюдаем все дни судебного заседания: искаженные ненавистью лица, горящие
злобой глаза, угрозы, оскорбления. Эти люди не виноваты — темные, обманутые,
обобранные, духовно ограбленные коммунистическим режимом. Вина на их пастырях,
на идеологах-патриотах, сеющих рознь, отвращающих от истины, взращивающих
ненависть и агрессивность. Существует два патриотизма. Один основан на любви к
Отечеству, другой — на ненависти к инородцам. В данном процессе перед нами
второй — лжепатриотизм.
В статье Казинцева Брановер назван
экстремистом. В выборе термина Александр Иванович неточен, хотя стилист он
неплохой. Герман Брановер — не экстремист, он — ортодокс, иудей-ортодокс,
преданный заветам Торы. С ортодоксами можно и нужно
спорить.
Защищайте Ваши идеи, отстаивайте
Ваши принципы, боритесь за Ваши идеалы, если, конечно, они у Вас есть. Спорьте с
Вашими оппонентами. Но спорьте честно, не клевеща, не оскорбляя, не подтасовывая
факты, не извращая позиции оппонента, уважая его честь и достоинство. Вот что
скажете Вы ответчикам и всем любителям разносить ложь, удовлетворив исковые
требования моего доверителя.
Своим решением, уважаемые судьи, Вы
заступитесь за правду. Она нуждается сейчас в судебной
защите.